Kosztolányi Dezső: Hazugság
Hazugság (Hungarian)Hogy is kell hazudni? - tűnődött Esti Kornél. A kísérleti lélektan azt javallja, hogy amikor ürügyekkel akarunk élni, olyan dolgokra hivatkozzunk, amelyek lépten-nyomon előfordulnak az életben. Ha például vacsorára vagyunk híva, s nincs kedvünk elmenni, hozzunk föl egy ártatlan betegséget. Fejfájás, nátha stb. Minthogy ezek a betegségek a leggyakoribbak, nyilvánvaló, hogy - a valószínűségi számítás alapján - el is hiszik. 1932
|
Деже Костолани - Враньё* (Russian)Как врать? – размышлял Корнель Эшти. Опытная психология рекомендует брать в предлог вещи, которые случаются в жизни на каждом шагу. Скажем, если нас пригласили на ужин, а идти неохота, сошлёмся на какое-нибудь невинное недомоганье. Головную боль, насморк и пр. Мол, раз эти недомоганья самые частые, то – по теории вероятности – нам, определённо, поверят. Но нет же. Может, столетьями назад такие отговорки ещё действовали. Но выдохлись. Ведь головные боли и насморки часты не только в жизни, но стали таковыми и в арсенале вранья. Сколько раз я на самом деле не являлся куда-нибудь, оттого что голова болела или из-за насморка. Но оправдываться этим куда грубей, чем отписать прямо: «Надоели вы мне, я вас презираю и чихал на вас». Поэтому я врал не достоверное, а настоящее враньё. Представьте себе, стриг ногти, ножницы вонзились в палец, не ступить, компрессы прикладываю, или бродячая кошка укусила, мчу в институт Пастера прививаться от бешенства. Такое враньё лучше. Почему? Потому что невероятное. Враньё тяготеет к вероятности – это один из его признаков, – так что слыша невероятную, безрассудную ерунду, люди и не подумают, что им врут, ведь это враньё прозрачное, как вообще враньё, самое дурацкое враньё, такое дурацкое, что и не враньё даже. Не отрицаю, в первую секунду слушающие могут заподозрить, что их за дураков принимают, но уже во вторую секунду сами же и отметут это возмущенно, ведь обидно даже представить себе, что подобной чушью мы хотим водить за нос их, которые по меньшей мере не глупее нас. Что же дальше? Дальше они думают уже не о нашем нахальстве, а о всегда удивительных и непредсказуемых случайностях жизни, какие не раз так похоже подшучивали над ними самими. Да и приключение их тоже позабавит. В итоге скорей поверят. Опоздавший в компанию клянётся, что к нему внезапно явился гость. Зря. Кто ему поверит. Зато если его автомобиль сшиб собаку – прекрасную русскую овчарку, почти щенка, не старше года – и он понёсся с ней в Ветеринарный институт, где – впустую все прививки, все попытки спасти – она погибла на операционном столе, то враньё засияет светом потрясенья и достоверности. Лишь невероятное по-настоящему вероятно, лишь невозможному по-настоящему веришь. Открытие этой истины спасло меня однажды в критической ситуации. Я на два часа опоздал туда, где меня ждали и волновались. Нельзя было сказать правду, она, как это часто случается, была обидней, бесчеловечней самого злостного вранья. Даже отговорки, которая объяснила бы столь непристойную бесчувственность я сразу не нашел. И в отчаянном замешательстве – с инстинктивной уверенностью прозорливца – понёс блажь. Что гулял с Галфи, одним моим знакомым из провинции, который – присутствующие все до единого знали это – два года как умер. Я знал лучше всех. Но тут же сообщил, что Галфи жив; объявление в газете о его смерти оказалось смешным недоразумением, а опровержения не напечатали по недоразумению и того смешней: его-то и живописал мне битых два часа воскресший из небытия приятель, а я пересказал присутствующим в таких деталях и изумительных поворотах, что все во всё поверили и всё простили. Что проверят, я не опасался. Что им Галфи. Я дал ему пожить ещё с полгода. Затем как-то вечером убил. Дал понять между прочим, что Галфи и впрямь умер. Ни капли угрызений по поводу этого убийства я не испытал. Сам он тоже навряд ли б возмутился. Напротив, если хорошо подумать, был бы благодарен мне за то что я дал ему пожить целых полгода после смерти, не где-нибудь, так хоть в воображении пяти-шести человек. Отдельно надо б сказать о женщинах. Они не врут – как их толкуют превратно – просто выпячивают часть правды. Когда у женщины свиданье на острове Маргит, она говорит, не что сидела дома и вязала, а что гуляла по набережной Маргит. Чем это объяснимо? Тем, что от набережной Маргит до острова Маргит и достоверности недалеко, близка к достоверности и прогулка, если добавить то, о чём говорящая, натурально, смолчала: что гуляла не одна. В любом женском вранье есть крупица правды. Это моральный оплот их вранья. Тем и опасного. Окопавшись на клочке достоверности, они отстаивают своё враньё так беззаветно и убеждённо, с таким неподдельным пылом, как если б отстаивали правду. Их не собьёшь с толку. То что есть они гибко соединяют с тем, чего нет. Сознаюсь, мимолётной легкостью, обаяньем, тонкостью оттенков их враньё не раз восхищало меня как восхитило б стихотворенье. Совершенное в своём роде. У нас своя оригинальная и смелая система. У них практика тысячелетий. В этой области мы более или менее одарённые любители или учёные. Но они мастера, художники, поэты. 1932 *из «Приключений Корнеля Эшти» **от переводчика: шлю испанцам, врунам, велосипедистам, эстетам,– с любовью
|