Macskajáték (Hungarian)
1
Mindnyájan akarunk egymástól valamit.
Csak az öregektől nem akar már senki semmit.
De ha az öregek akarnak egymástól valamit, azon mi nevetünk.
2
A FÉNYKÉP
Készült 1918-ban vagy 1919-ben, a Szolnok megyei Létán, kint a holt Tiszánál, a cukorgyári lakótelep közelében, ahol Szkalláék is laktak.
Fent a gyár féderes kocsijának hátsó fele látszik (lovak nem), az ereszkedőn a két Szkalla lány, kitárt karral, habos tüllruhában, kacagva rohan lefelé a vízhez, mely szintén nem látható. A képet már eredetileg túlexponálták; a két homályos leányalak azóta megsárgult, kifakult. Arcuk is alig kivehető.
3 LEVELEK
Garmisch-Partenkirchen
München ide majdnem száz kilométer, de azért este nyolckor, német pontossággal, majdnem libasorban befutottak a parkba az autók. Nyolc harminckor a lány – nem az én Schwesterem, hanem a szobalány – kinyitotta az ebédlőajtót, és előbb engem gurított az asztalfőhöz, aztán én mutattam meg mindenkinek a helyét. Ilyen kisebb estélyen nincs név szerinti ültetés, tehát odahívhattam magam mellé Rauschenigg professzort, aki nemcsak orvosnak nagyszerű, hanem társalgónak is. Persze, nem azért volt meghíva, mert az én kezelőorvosom, hanem a bátyja miatt, aki a bajor kereskedelmi kamara alelnöke, és Misinek fontos nexusa. Rauschenigg rögtön a hogylétem felől érdeklődött; azt mondtam, amin nem lehet változtatni, amiatt nem érdemes panaszkodni. Gratulált, milyen erős vagyok, és nagyon okos dolgokat mondott, de amikor fáradt vagyok, kihagy a memóriám. A Schwester hozza az altatómat, reggel folytatom.
Folytatom. Azt mondta: „Wir Menschen sind Übergangs-Kreaturen, und wissen sehr wenig über Freude und Leid. Alles, was uns Ursache scheint, kann auch Zweck sein.” Nem fordítom le, te voltál a Liebling, szedd csak elő a német tudásodat! Később azt mondta, a testi fájdalom értelmetlenségéről szólva: „A csirke talán nem egyéb, mint az a mód, ahogy egy tojás egy másik tojást csinál.” Mit szólsz? Sajnos, nem tudtam mindenre figyelni, mert a vendégekkel is törődnöm kellett. Ahogy jöttek a különféle borok és pezsgők, mindig nekem kellett a poharat fölemelnem, mert amíg én hozzá nem nyúlok, addig senki se iszik. Új ruhámban, mely antwerpeni fekete csipke, úgy nézhettem ki, mint egy gyönyörű múmia. Te bolond! Annyi a holmim, és úgy küldenék neked. Hány ruhád is van tulajdonképpen? És ki az a Paula, akinek úgy megörültél, és akire emlékeznem illenék? Sejtelmem sincs, pedig ha nem vagyok fáradt, és főképp nevek dolgában, prímán működik a memóriám.
Csak gyertyák égtek. Kétszáznyolcvan gyertya. A régi Vígszínházban, Molnár-darabokban lehetett ilyen főúri pompát látni. De ez igazi!
Budapest
Drága Gizám! Paulát nem ismered, nem is ismerheted. Abból lett a keveredés, hogy ő viszont tud rólad, mindjárt azt kérdezte: „Hogy van Giza nővéred?” Mi ugyanis együtt vészeltük át az ostromot egy budai pincében, és én, akinek hat hétig sejtelmem se volt, túléltétek-e a pesti harcokat, minden percben rólad beszéltem neki. Bélám, amilyen mulya volt szegény, tíz tetanusz injekcióval és ötszáz ultraszeptillel indult neki a pinceéletnek, pedig a Janitsáry-patikában hat zsák kristálycukor maradt. De ő nem nyúlt a máséhoz – amikor ég a Vár! Ha Paula nincs, ott fordultunk volna fel éhen. Nemcsak liszttel, zsírral és krumplival látott el, hanem mézzel, angolszalonnával, sőt tojással is, s ezt akkor, amikor még a saját büdösségüket is sajnálták egymástól az emberek és olyan elegáns természetességgel, hogy néha még köszönömöt mondani se jutott eszembe. Azóta nem láttam, egészen múlt vasárnapig. És milyen körülmények között! A legszívesebben elsüllyednék, ha rágondolok.
Rémes napom volt. Egymás után egy csomó kellemetlenség történt, és borzasztóan felizgattam magam. Ismersz engem. Ha sok bajom van, felgyűlik bennem a méreg, és mintha egy égő kanócot húznék magam után, minden átmenet nélkül fölrobbanok. Mellesleg Mistótné (a tejcsarnokosnő) már régen az idegeimre megy. De hogy pont Paula előtt, a Csatárka utcai tejcsarnokban! Csak állt a lépcső tetején, mert négy lépcsőn kell lemenni, és kapkodta a fejét abban a hangzavarban, de meg se mozdult, csak nézett lefelé, mint egy nagyon piszkos fürdőbe, ahová az ember utál bemenni.
És most képzelj el engem, bal karomon a társbérlőim macskája, jobb kezemben egy joghurtos üveg, benne fél deci tej, a fél lábamon papucs, a másikon fűzős cipő, és a fejemen egy vadidegen nő kalapja, mely véletlenül a fejemen maradt! Én kiabálok, és nem nagyon válogatom meg a szavaimat, Mistótné szintén, és még kevésbé válogatja meg a szavait, a mögöttem sorban álló négy öregasszony is kiabál, mert az egész környéken tejcsarnokellenes a hangulat, csak leghátul köhécsel az öreg Lökös Tivadar, mert ő sohasem szeret állást foglalni. És most képzeld el, hogy ennek a zűrzavarnak a tetőfokán nyílik az ajtó, és ott áll egy nő, akiről ha nem tudnám, hogy nálam négy évvel idősebb, azt hinném, hogy tízzel fiatalabb. Kérlek, Gizám, szőke haja volt, de olyan természetes szőke, mint ahogy egy pohár tiszta vizet se lehet festeni. Mogyorószín jersey angol kosztüm volt rajta, amire rá volt írva, hogy nem Budapest. És kérlek, Gizám, harisnya nélkül, mert le volt sülve, egy nálam négy évvel idősebb valaki, olyan barnára, mint a Sportuszoda, és sarkas, kivágott, hegyes orrú cipő, szintén a legújabb külföldi divat. De mindez nem érdekes, Gizám. Hanem az az érdekes, hogy még meg se szólalt, csak állt és nézett, és abban a szempillantásban halálos csönd lett, mindenki őt bámulta, és mindenki szégyellte magát.
Nem ismertem meg. Ő kezdett engem nézni, aztán megkérdezte: „Ha nem tévedek, ugye, Orbán Béláné?” Nekem még nem jött ki hang a torkomon, csak a tejcsarnokosnő kezdett magához térni, folytatni próbálta a pofázást, de csak egy fél kukorékolás jött ki belőle, mert akkor Paula ránézett, és azt kérdezte: „Mit óhajt, asszonyom?” Nem is a szavaktól, hanem a szavakat kísérő tekintettől Mistótné abban a pillanatban halott volt, jobban mondva erkölcsi halott, és egy szó se jött ki belőle, amikor fizetés nélkül elmentem Paulával. A nagy felfordulásban ugyanis otthon felejtettem a pénzemet is.
Hazakísért, ami nem tartott sokáig, mert a tejcsarnoktól három percnyire lakom, és nem is mondott semmi különöset, de én még most is a hatása alatt vagyok. Megkérdezte, hogy min veszekedtünk, amire azt mondtam, hogy szó sincs veszekedésről, mit gondol rólam, csak nem állok oda vitatkozni egy ilyen primitív tejcsarnokosnővel. Ezt kár volt mondani, mert amikor jött, még javában állt a bál. Aztán utánad kérdezett, mondtam, hogy az állapotod, sajnos, változatlan, pedig tizenhat évvel ezelőtt kivándoroltál Misi fiadhoz Garmisch-Partenkirchenbe, ahol a legjobb orvosok felügyelnek rád. Azt mondta, csókoltat, aztán azt mondta, milyen remek kis kalapom van, és milyen fiatal vagyok benne. Kérlek, Gizám, ahelyett hogy bevallottam volna, hogy a kalap egy vadidegen nőé, és véletlenül maradt a fejemen, azt meséltem, hogy a Belvárosban vettem kétszázötven forintért: aztán megbeszéltük, hogy kedden délután találkozunk a „Nárcisz”-ban. Nem ismered. Tavaly nyílt meg a Váci utcában, eddig én is csak kívülről nézegettem be az ablakon, mert nem szeretem az elegáns helyeket.
Amint látod, elég semmitmondó dolgokról beszélgettünk, de én még most is azon veszem észre magam, hogyha eszembe jut valami, első gondolatom az, milyen jó volna elmondani Paulának. Alig vártam a keddet; azt hiszem, ó olyan hatással van rám, mint te. Emlékezz csak a szép létai évekre! Énvelem folyton történt valami, izgalom izgalom után, sérelem sérelem után, de ha te ott voltál, és azt mondtad: „Mi bajod, Liebling?” – akkor egyszeribe eltörpültek a bajaim, mert te valahogy a puszta lényeddel magasabb dolgokhoz mérted az én buta kis sértődéseimet. Ő is ilyen. Nemcsak az öltözködéséből, hanem a belsejéből is árad az elegancia, az a belső nemesség, amivel a drága jó papa, a száztíz kilójával, sáros csizmájával, viseltes bricseszével is mindenki respektusát ki tudta vívni, kezdve az öreg Danzigeren, le Lajos bácsiig, a mázsamesterig. A nagy lelkek kiváltsága ez!
Publisher | Örkény István: Tóték + Macskajáték, Új Palatinus Könyvesház Kft. |
|
Кошки-мышки (Russian)
1
Все мы чего-нибудь да хотим друг от друга.
Только от стариков нам ничего не надо.
А вот когда старые люди тоже чего-то хотят друг от друга, мы поднимаем их на
смех.
2
Фотография
Фотография сделана году в 1918-м или 1919-м, в Лете (комитат Солнок), у непроточного
рукава Тисы, неподалеку от поселка сахарного завода, где жило тогда семейство
Скалла.
Высокий берег. Виден задок рессорной брички (лошади в кадр не вошли), а по береговому
склону бегут вниз, к реке, обе сестры Скалла в легких кисейных платьях, свободно
раскинув руки и заразительно смеясь; но реки на фотографии тоже не видно.
Снимок при экспонировании получился с передержкой; со временем девичьи фигyры
на фотографии пожелтели, поблекли, да. и лиц почти не разобрать.
3
Письма
Гармиш-Партенкирхен
От Мюнхена до нас без малого сто километров, и тем не менее ровно в восемь
вечера, с истинно немецкой пунктуальностью, машины одна за другой свернули в
ворота парка. В восемь тридцать служанка – не сиделка, приставленная ко мне,
а горничная – распахнула дверь в обеденную залу; сначала она подкатила меня
в кресле на колесиках к обычному моему местy во главе стола, а затем уже я каждому
из гостей указала отведенное ему место. На такого рода званых ужинах в узком
кругу не принято заранее раскладывать карточки с именами приглашенных, поэтому
я могла по своему желанию предложить профессору Раушенигу сесть рядом со мною;
Раушениг не только знающий врач, но и превосходный собеседник. Впрочем, приглашен
он был вовсе не потому, что он мой домашний врач, а как младший брат вице-президента
Баварской торговой палаты; для Миши очень важно поддерживать деловые связи.
Профессор Раушениг тотчас осведомился о моем самочувствии; я, в свою очередь,
ответила: какой смысл жаловаться, если все равно изменить ничего невозможно.
На это последовал комплимент; у меня-де редкая сила воли, и еще всякие мудрые
высказывания – не могу их вспомнить, устала, и память подводит меня. Сиделка
принесла снотворное, так что допишу тебе завтра утром.
Ну вот, продолжаю письмо. Профессор сказал мне: «Wir, Menschen, sind Übergangs-Kreaturen
und wissen sehr wenig über Freude und Lеid. Аllеs, was uns Zweck scheint, kann
auch Ursache sein» .
Переводить не стану, не зря же ты в свое время преуспевала в немецком, воспользуйся
случаем освежить свои познания! А позднее, когда речь зашла о бессмысленности
физических страданий, он заметил: «Собственно говоря, при посредстве курицы
одно яйцо производит другое». Неплохо сказано, а? К сожалению, я не могла всецело
сосредоточиться на беседе с профессором – надо было помнить и о других гостях.
Когда стали обносить шампанским и разнообразными винами, мне всякий раз приходилось
первой поднимать бокал, потому что, пока я не пригублю, никто из гостей не притронется
к вину. Хороша, должно быть, была я в своем новом платье из черных голландских
кружев – ожившая мумия, да и только! Послушай, ты, глупышка! У меня же пропасть
нарядов, и так бы хотелось послать тебе что-нибудь! Я понятия не имею, сколько
у тебя платьев? И потом, кто такая эта твоя Паула, встрече с которой ты так
обрадовалась и которую якобы я должна помнить? Мне это имя не говорит ровным
счетом ничего, хотя память у меня – когда я не переутомлена – хорошая, на имена
в особенности.
Ужин в гостиной давали при свечах. Двести восемьдесят свечей. В прежние времена
такой великосветский шик можно было видеть разве что в Театре комедии, когда
там ставили Молнара. А у нас это будни!
Будапешт
Дорогая моя Гиза! Паулу ты не знаешь да и знать не можешь. Она же, напротив,
очень о тебе наслышана, и потому первым ее вопросом было: «Как поживает твоя
сестра Гиза?» Дело в том, что мы с Паулой всю осаду отсиживались вместе, в одном
бомбоубежище в Буде, и я, беспокоясь о вас и шесть недель ни сном ни духом не
ведая, как вы там, в Пеште, остались ли живы во время боев за город, только
и знала, что без конца о тебе ей рассказывала. Бедный мой Бела, как был растяпой,
так и остался верен себе: на всю осадную пору прихватил с собой из аптеки только
десяток ампул с противостолбнячной сывороткой да пятьсот таблеток ультрасептила,
хотя там осталось лежать шесть мешков сахарного песку. Но такой уж он человек,
к чужому не притронется – даже когда Будайская крепость огнем горит! Кабы не
Паула, мы бы тогда с голодухи ноги протянули. А она нас не только мукой, смальцем,
картошкой снабжала, но, случалось, и медком угостит, и беконом, а то и яйцо
даст. Люди в тy пору вонью собственной и то поделиться жалели, а Паула последним
куском делилась, да так притом естественно и мило, что я хной раз ей и спасибо
сказать забывала. С тех самых пор я ее не видела, вплоть до прошлого воскресенья.
А уж при каких обстоятельствах мы встретились – и вообразить нельзя! Едва вспомню,
сквозь землю готова провалиться.
День у меня выдался – хуже не придумаешь. С самого утра посыпалось то одно,
то другое, нервы уже на пределе были. Ты-то знаешь, как это со мной бывает.
Когда все идет наперекосяк, досада копится, копится, а там – точно фитиль подожгли,
в любой момент могу взорваться. А вообще-то, если уж на то пошло, эта особа
– хозяйка молочной лавочки – давно у меня в печенках сидела. Обидно только,
что весь этот спектакль разыгрался на глазах у Паулы, именно в той молочной
на улице Чатарка! Паула стояла наверху: в молочную ведут четыре ступени вниз;
так вот, она, застыв на месте, стояла и слушала, как мы грыземся, и только смотрела
сверху вниз, на лохань с дерьмом, куда порядочному человеку сунуться противно.
Можешь себе представить – хороша картина: левой рукой я прижимаю к себе соседскую
кошку, в правой – бутылка из-под кефира, там молока чуть на донышке; на одной
ноге у меня домашняя туфля, на другой высокий ботинок со шнуровкой, а на голове
– чужая шляпка, оказавшаяся у меня по чистой случайности! Я разошлась вовсю,
кричу на молочницу, не очень выбирая выражения, а молочница тоже глотку дерет
и тоже не стесняется в выражениях; позади меня четыре старушки дружно честят
молочницу на чем свет стоит, потому что всем эта лавочница ухитрилась насолить,
и только Тивадар Лёкёш в конце очереди делает вид, будто кашель его одолел;
старик всегда норовит в стороне остаться. Теперь представь себе: в самый разгар
перепалки распахивается дверь, и на пороге возникает дама; внешность у нее,
скажу тебе, не знай я, что она на четыре года старше меня, дала бы ей, не задумываясь,
на добрый десяток лет меньше. А волосы какие, Гиза! Ни дать ни взять – натуральная
блондинка, оттенок такой естественный, неподдельный, словно чистая вода в стакане.
Одета она была в светло-ореховый джерсовый костюм английского покроя; с одного
взгляда ясно: в Будапеште такого днем с огнем не сыщешь. Но это еще не все,
Гиза: она была совсем без чулок, потому что загар у нее – ну просто божественный.
Подумать только: на четыре года старше меня, а загар такой, будто она целые
дни проводит в спортивном бассейне. Ну, и тyфли соответственно – самого модного
заграничного фасона: остроносые, с вырезом, и каблук высоченный. Гиза, это еще
не самое главное. А вот что интересно: она и рта не раскрыла, просто стояла
молча и смотрела, а в лавочке моментально наступила гробовая тишина, все, как
пo команде, уставились на нее, и всем стало стыдно.
Поначалу я не узнала ее. Она внимательно пригляделась ко мне и спросила: «Если
не ошибаюсь, вы – госпожа Орбан, не так ли?» Я еще не успела прийти в себя и
молчу, будто в рот воды набрала, зато молочница быстро опомнилась и попыталась
было продолжить свару, но даже пикнуть не посмела, потому что Паула только глянула
на нее и осведомилась: «Что вам угодно, уважаемая?» Слова как слова, но взгляд...
Так она глянула на эту молочницу, что достопочтенная госпожа Миштот вмиг была
уничтожена – вернее сказать, морально разбита в пух и прах; она и не пикнула,
когда я вместе с Паулой повернула к выходу, не заплатив ни гроша. Потому что
впопыхах я и кошелек умудрилась дома забыть.
Паула проводила меня до самого дома, это, впрочем, недалеко, молочная от меня
в трех минутах ходьбы, и разговора особого вроде бы не была, а я до сих пор
нахожусь под его впечатлением. Паула спросила, из-за чего мы рассорились; да
какая там ссора, говорю, не думает же она, будто я способна унизиться до перебранки
с молочницей, этом дурой стоеросовой. Это я, конечно, напрасно сболтнула, ведь,
когда Паула вошла в лавочку, скандал был в полном разгаре. Затем она спросила
о тебе, и я сказала ей, что состояние твое, к сожалению, не улучшилось, хотя
вот уже шестнадцатый год, как ты переехала жить к своему сыну Миши в Гармиш-Партенкирхен,
где за тобой смотрят самые лучшие врачи. Паула попросила передать, что она тебя
целует, а потом сказала еще, что шляпка на мне – просто загляденье и очень меня
молодит. И туг, представляешь, Гиза, вместо того, чтобы признаться, что шляпка
эта вовсе не моя, а какой-то незнакомой мне женщины и очутилась на голове у
меня чисто случайно, я наплела ей, будто отхватила шляпку в Центре, за двести
пятьдесят форинтов. Кончилось тем, что мы с Паулой договорились встретиться
во вторник после обеда, посидеть в «Нарциссе». Ты это кафе не знаешь, его открыли
лишь в прошлом году на улице Ваци, и я там не бывала ни разу, так, разве что
походя заглянешь когда в окно; терпеть не могy эти шикарные заведения.
Как видишь, ни о чем особенном мы с ней не говорили, так, больше о пустяках,
но с тех пор, о чем бы я ни подумала, я тут же ловлю себя на мысли: вот бы хорошо
обсудить это с Паулой! Едва дождалась я вторника; мне кажется, Паула влияет
на меня, как ты. Вспомни то золотое времечко, когда мы жили в Лете! Постоянно
со мной что-нибудь да случалось, огорчение за огорчением, обида за обидой, но
если ты была рядом, стоило тебе только сказать: «Ну, что с тобой, Liebling1?»
и бед моих как не бывало, ты всем существом своим давала мне почувствовать,
сколь мелки все мои обиды в сравнении с миром возвышенных переживаний. Вот и
Паула такая же. Это у вас от природы. Я имею в виду не только ее безукоризненный
вкус, ее умение одеваться, но и свойственную ей врожденную элегантность, то
внутреннее благородство, каким обладал наш милый, добрый папа, который, несмотря
на свою стокилограммовую комплекцию, заляпанные грязью сапоги и видавшие виды
бриджи, сумел снискать всеобщее уважение, начиная со старого Данцигера до дядюшки
Лайоша, весовщика. Редкостный дар, свойственный людям благородной души!
Publisher | Радуга, Москва |
Source of the quotation | 19-23 |
|