A gólyakalifa (Hungarian)
És tizenhat esztendős koromban…
Hatodikat végeztem, épp majálisunk volt. Korán keltem, szaladtam nézni, szép
idő van-e. Csodálatosan emlékszem erre a reggelre. Leírom – leírom az egész
napot –, hogy lássa az olvasó, miből – milyen életből ébredtem a rémre. Aranyos
nap volt, lombos, friss világ a nagy veranda kockás üvegfalain át. Ezüst szikrák,
halványfriss tűujjak a fenyőn, gomolyodó hólabdavirágok. Minden virágra emlékezem.
Hogyan pompázott az orgona! Volt aztán egy bokor, amit mi gyerekek csak bogyónak
híttunk, mert fehér hólyagos bogyói voltak, a sarkunkkal pattintottuk szét mindig
a földön. Ez apró fürtös, rózsaszínű virágokat hajtott, és keresztül-kasul belepték
a méhek, és az egész bokor zengett, mint egy templomi orgona.
Nyitva volt néhány üvegtábla, és én hallottam mindent. A méheket, a darazsakat,
amint felcsaptak a bogyóbokorból, hirtelen, mint a csomóból kibomlott húr vége,
és merész, zengő ívben kikanyarodtak a vasrács fölött az utcára, odacsalta az
akácvirág mézes illata. Halltottam a madarakat is, csipogást és csacsogást ezerfélét,
minden hangos volt és eleven. A rigók voltak ám jókedvűek! Fel-felkurjantak
és visítottak, mint a legények a csárdában, és én, gyerek, meg nem álltam, közibük
kiáltottam magam is:
– Huncut a bíró! Huncut a bíró!
Csupa nevetés volt ez a zöld világ. Fütty, fütty és kacaj. A napsugár ingó foltjai
szerteszét a sűrű lomb között, mint a nevetés apró gödrei az arcom. Én meg nevettem
a boldogságtól, hogy a majálisra ilyen szép idő van. Egy szép szürke galamb
ült a nyitott ablakra, és én odalopóztam megfogni. De elröpült, leszállt az
udvarra, és nyakát ingatva kimérten lépkedett a földön.
Ekkor bejött Mariska, hozta a reggelit. A frissen pörkölt kávé ingerlő illata
beáradt. Mariska menyecskésen hátrakötött keszkenővel jött, mosolygott nagyon.
– Elkésik az ifiúr. Még fel sincs öltözve.
Szaladtam vissza, az új ruhát keresni se kellett, már kikészítve várt.
Milyen jó, ha az embernek külön szobája van! Milyen pompás a hideg víz így reggel,
hirtelen! Mily nagyszerű a tiszta fehérnemű hűvös érintése! Mégis jó, hogy így
gondoskodnak az emberről! Vajon lesz-e bögretörés a majálison?
Hirtelen nyílt az ajtó, benézett az édesanyám, és én, az ágyamon ülve, amint
éppen friss inget akartam felvenni, éreztem, hogy olyanféle mozdulatot teszek,
mint a meglepett őzike. Oly szép, fiatal, elegáns asszony volt az anyám, hogy
én szégyelltem előtte öltözködni. A cseléd előtt pedig nem szégyelltem. De amikor
megláttam azt a szép, nemes arcot, amelyhez, mondják, egészen hasonlít az enyém,
azt az előkelő termetet drágaszép pongyolában; úgy huzakodtam a paplan alá,
mint a csiga a házába.
Lehajlott, meg akarta csókolni a homlokomat, amire én ijedten iparkodtam ráhúzni
a takarót.
– Látott már az ember ilyen gyereket? Szégyelli magát az édesanyja előtt.
Amint kiment, gyorsan szedtem a ruhákat, felpattantottam az ajtót, gőzölgött
a kávé, a fehér abrosz mögött állt a nenne, és kiosztotta a tejszínt.
Minden emberi lény között talán őt szerettem legjobban. Édesapámnak az idősebb
nővére volt; nem ment soha férjhez, és ott lakott nálunk. Nekem úgy tűnt fel
mindig, mintha ezüstből volna. Kis fején a haja csalódásig ezüst; az arca oly
finom, gyengéden fehér arcszínével, diszkréten fénylő mosolyával, mint ezüst
filigránmunka; és mosolya fénye az ezüst fénye volt, és hangjánál tisztább ezüstcsengést
sohasem hallottam. De a legezüstösebb a lelke volt, és a hangja a lelke csengése,
mosolya a lelke fénye. Nekem úgy tetszik, mintha még neve is, ahogyan otthon
híttuk, a nenne szó, ellenállhatatlan, halk, ezüst fények és csengések képzetét
idézné fel, csak rágondolva is. Alig véltem, hogy a kortól volna fehér a haja;
fiatal volt és finom és bájos; ezüstösen született talán, mint valami tündér;
nem is képzeltem máshogy a tündéreket, mint amilyen ő volt, ott a tiszta abrosz,
a friss tejszínhab és a reggeli naptól csillogó ezüstkanalak mögött.
Már a kertben sétáltak a lányok, a húgom, a tízéves Böske és a másik, a vendég
Böske, az unokatestvérem, egy tizenhét éves vidám, csinos lányka. Az apám, az
még aludt; de megígérte, hogy majd ő is kijön a majálisra, és a tanárok is számítottak
rá, a városnak egyik fő előkelőségére. Nekem, szüleim büszkeségének, szépnek
kellett lennem és tisztának, és édesanyám a lépcsőn még egyszer műértő szemlét
tartott a toalettemen, és ott állt mögöttem Mariska a ruhakefével, és ott állt
az öreg Vivi dada, akiről még fogok majd beszélni. A nenne így szólt:
– Lányok, vágjatok egy szál rózsát, és tűzzétek ki az Elemér gomblyukába, hogy
szép legyen.
Böske, a nagy Böske, tűzte a gomblyukamba a rózsát, és én egész közel állva
néztem, mily szép az arca, aztán köszönetül egy tánclépéssel ügyesen előreágaskodva,
hirtelen arcon csókoltam: tetszett ez neki, de azért mindig méltatlankodva igazította
utána a haját. Én nevettem, egészséges, gyermeki huncutsággal.
Ilyen volt ez a méhzümmögéses, napsütéses reggel. Cézár is rám ugrált, a kedves
kiskutya, alig védelmezhettem a szép ruhámat. Mindenki a kapuig kísért, és utánam
néztek, és én büszkén, tisztán, rózsásan mentem a majálisra.
Így emlékszem mindenre: így tudnám leírni az egész napot. A gyülekezést az iskolaudvarban,
azt az ígéretes, terhes zsongást, mely mint a színházi zsongás az előadás előtt,
mint az új könyvek friss nyomtatásszaga, ingerelte lelkem. A pajtásaimat, akik
feszesek és furcsák voltak, kimosdatva és új ruhában, mintha meghámozták és
becsomagolták volna őket, látszott rajtuk, hogy egy napra kimennek az iskolából
az emberek közé; mint a fókák, mikor kijönnek a vízből. A tanárokat: Köbgyök
Miskát, aki véres tekintélyének egész reggeli súlyával ácsorgott közöttünk.
Krug Ernő tanár urat, aki a majálist rendezte: ez élethiúsága, évi fő eseménye
életének: az év egyik felében készült rá, másikon át dicsőségében sütkérezett.
A lobogót, melyet édesanyám ajándékozott az intézetnek: ő volt a zászlóanya.
Az indulást: de jó az: indulni! Menni a mezőkön! Az Isten napja éget, hónunk
alját izzadság hűsíti, a cigány szól, holnap szünet; ki gondol a latinleckére?
Megyünk.
– Nagyszerű erdő ez! – kiáltott Révi Pista, aki még Verne-könyveket olvasott,
és mindig polipokról meg búvárharangokról beszélt. – Ilyenekben lesnek a cowboyok.
Leírnám az egész majálist, a játékokat: volt ám bögretörés! És kötélhúzás! És
zsákfutás! Hogy ügyetlenkedett a Krausz! És aztán fél óráig iparkodott az ügyetlenségét
helyredisputálni. Sőt Kákay Náci tanár úr, akinek pedagógiai elve volt „a gyermekek
játékaiba vegyülni”, maga is szétütött egy köcsögöt. És ügyes voltam mindenben
és boldog, egy nagy boldogság apró részese: odaadó lelkem szinte beleveszett
a játszó zsivajba. Gyermeken gyakran megesik, hogy nem érzi magát. Néha, pajtásaim
közt ülve a padban, eltűnődtem: miért éppen én vagyok a sok közt én? Mily titok
kapcsolja minden érdekem, érzésem éppen ehhez a csinos, kis testhez? Mért nem
a szomszédoméhoz? – De most, nem gondolva semmit, boldogan olvadt lelkem a sokaság
lelkébe.
Boldog, boldog nap volt. És ezen a napon kellett megtudnom mindent!
Publisher | Osiris Kiadó, Budapest |
Source of the quotation | Babits Mihály: A gólyakalifa. Osiris Diákkönyvtár |
|
|
Михай Бабич - Калиф аист (Russian)
А на шестнадцатом году… Я окончил шестой класс, был май, предстоял, традиционный пикник. Я рано поднялся в тот день, побежал взглянуть, хороша ли погода. Поразительно, как запомнилось мне это утро. Я его опишу – опишу весь этот день, – чтобы читатель, увидел, откуда, из какой жизни я проснулся… в кошмар. Сквозь оконные квадраты нашей большой, застекленной веранды золотилось солнце, все было зелено и свежо вокруг. Серебряные брызги, бледно-зеленые иглы-пальцы на соснах, закрученные шарики подснежников. Мне памятен каждый цветок. Как пышно цвела сирень! И еще был куст, который, мы, дети, называли просто ягодником, потому, что на нем росли белые пузырьки-ягоды; мы любили давить их каблуком на земле, и они лопались с треском. Куст цвел розовыми крошечными кистями их густо облепляли пчелы, и ягодник гудел, как церковный орган. Несколько створок в стеклянной стене веранды были открыты, и я слышал каждый звук, – слышал пчел, ос, они вылетели из куста внезапно, словно конец струны из тугого мотка; и крутой звенящей дугой уносились над чугунной решеткой на улицу, куда их манил медовый аромат акаций. Я слышал птиц, слышал как они чирикают и щебечут на тысячи ладов, все было так звучно и живо. А эти весельчаки: дрозды! Они издавали вдруг громкий клич и ошалело галдели, будто разгулявшиеся парни в корчме, и я, все еще дитя, не мог устоять и тоже вливал свой голос в их хор: – Эге-reй, не робей! Эгe-гей, веселей! Он весь был смех и радость, этот зеленый мир. Свист, пересвист и смех. Резвые, солнечные зайчики среди густой листвы, будто смеющиеся ямочки на щеке. Я тоже смеялся, счастливый тем, что наш пикник пришелся на этот дивный погожий день. На подоконник села хорошенькая сизая горлица, я попытался подкрасться, поймать ее. Но она упорхнула, опустилась во двор и, покачивая головкой, важно зашагала по земле. Тут вошла Маришка, принесла завтрак. Веранду наполнил дразнящий аромат свежепрожаренного кофе. Платок Маришка кокетливо, словно молодуха, повязала назад. Улыбаясь во весь рот, сказала: – Опоздаете, барчук. Вы ж еще звон и не одеты. Я бросился к себе, новое платье, заботливо приготовленное, ожидало меня. Как хорошо, когда у человека имеется своя отдельная комната. Как восхитительна холодная вода – утром, внезапно, а-ах! Как чудесна прохлада чистого белья! О, как приятно, когда о тебе так заботятся! А битье горшков на пикнике будет?! Неожиданно дверь отворилась, в комнату заглянула мама, и я, сидя на кровати и уже готовый надеть свежую рубашку, вдруг почувствовал, что непроизвольно метнулся, словно олененок застигнутый врасплох. Моя мать была прекрасна, молода, элегантна… и я застыдился одеваться при ней… При служанке – нет, не стыдился. Но тут, увидев это красивое, благородное лицо (мое лицо, говорят, точная его копия), этот аристократический стан в дорогом, красивом пеньюаре, я весь втянулся под одеяло, как улитка в свой домик. Она наклонилась и хотела поцеловать меня в лоб, но я испуганно укрылся чуть ли не с головой. – Видел ли кто , такого мальчишку? Стыдится собственной матери! Едва она вышла, я быстро оделся, распахнул дверь, кофе дымился, над белой скатертью кланялась тетя и разливала сливки. Я любил ее, пожалуй, больше всех на свете. Она была старшей сестрой моего отца, замуж не выходила и жила постоянно с нами. Мне всегда чудилось, будто она соткана из серебра. Волосы на маленькой головке так серебрились, что впору было к обмануться; тонкое нежно-белое лицо с мягкой светящейся улыбкой напоминало серебро филигранной работы; и свет улыбки был как свечение серебра, и голос – я никогда не слышал более серебристого звука, чем ее голос. Но уж точно самой серебряной была ее душа, и голос был гласом души, и улыбка – светом души. Мне кажется, что даже имя ее, каким звали мы ее дома, – само это слово Ненне , стоит произнести его хотя бы мысленно, непроизвольно вызывает в воображении тихий серебряный свет, серебристый плеск. Вряд ли я верил, что ее волос побелели с возрастом: Ненне была молода, изящна, очаровательна, она, вероятно, так родилась серебристой, словно фея; я вообще представлял себе фей не иначе, как в ее облике – вот такой, какой была она там, над чистой скатертью, свежими взбитыми сливками сверкавшими в утренних лучах солнца серебряными ложками. В саду уже прогуливались девочки – моя младшая сестра, десятилетняя Бёжике, и другая Бёшке, Бёшке-гостья, двоюродная наша сестрица, веселая и хорошенькая семнадцатилетняя девушка. Отец еще почивал, однако же на пикнике обещал быть непременно, да и наставники наши рассчитывали на него, одного из самых именитых граждан нашего города. От меня, гордости родителей, требовалось, только быть красивым и аккуратным; уже на лестнице мама в последний раз оглядела придирчивым взглядом мой туалет, позади меня стояла Маришка с платяной щеткой; тут же была и старенькая наша няня Виви, о которой речь впереди. Ненне сказала: – Девочки, срежьте-ка розу да приколите Элемеру в петлицу, пусть он будет у нас понаряднее. Бёшке, большая Бёшке, вставила мне розу в шлицу, и я, стоя на ступеньке совсем к ней близко, смотрел на ее прелестное лицо, а потом, в знак благодарности, изогнулся ловко, как бы танцуя, и неожиданно поцеловал ее в щеку; ей было приятно, однако она изобразила негодование и несколько раз поправила прическу. Я же смеялся здоровым лукавым мальчишеским смехом. Таким оно было, это наполненное жужжанием пчел, яркое солнечное утро. И Цезарь, милый наш песик, радостно прыгал вокруг, мне едва удалось уберечь от него мой праздничный костюм. Все проводили меня до ворот и долго смотрели вслед, а я, гордый и чистый, с розой в петличке, уходил от них на майский наш праздник. И так мне помнится все – так же подробно я мог бы описать весь тот день. Сбор на школьном дворе, густой, исполненный ожидания гул, который, словно гул в театре перед началом спектакля или запах свежей типографской краски от новой книги, будоражил мне душу; моих товарищей, таких скованных и необычных – очень уж чистеньких и приодетых как если бы с них содрали старое платье и упаковали во все новое, – словом, видно было, что они лишь на один денек покинули школу, показались среди людей, будто тюлени, вышедшие из воды; преподавателей – Микшу Кёбдека прохаживающегося среди нас со всем утренним грузом непререкаемого своего авторитета господина учителя Эрнё Круга, организатора майского гулянья, которое было гордостью его существования, ежегодным главным событием его жизни – полгода он готовился нему, а вторую половину года, после него, купался в славе; наше знамя, подаренное школе моей мамой – она была дамой-патронессой. И миг отправления –- о, как этот миг прекрасен! Все вместе шагаем через поля! Жарит богоданное солнце, пот холодит под мышками, наяривает на своей скрипке цыган, завтра каникулы и кто сейчас помнит про уроки латыни? Мы идем! – Замечательный лес! – восклицает Пишта Реви, который все еще зачитывается Жюлем Верном и вечно рассуждает о полипах и кессонах. – В таких лесах устраивают засаду ковбои. Я мог бы описать все гулянье, все игры – было, было и битье горшков! И перетягивание! И бег в мешках! До чего же неловок был Краус! И как он потом добрых полчаса доказывал, что его неловкость совсем ни при чем. А один горшок разбил самолично господин учитель Наци Какаи, чей педагогический принцип: «в играх быть вместе с детьми»… Я отличился во всем и был счастлив, крохотная частица некоего великого счастья: вся душа моя блаженно таяла в веселом гомоне. С детьми бывает такое – они вдруг перестают ощущать свое «я». Иногда, сидя с товарищами моими на скамейке, я задумывался, почему среди такого множества людей «я» это именно я. Какая тайна привязывает все мои интересы, все чувства именно к этому ладно скроенному телу? А не к телу моего соседа?.. Но в тот день я ни о чем подобном не думал, и моя душа радостно: растворялась во всех, кто меня окружал. Это был счастливый, счастливый день! И в такой-то, день мне пришлось узнать все!
Source of the quotation | Художественная Литература, 1988, p. 33-39. |
|