This website is using cookies

We use cookies to ensure that we give you the best experience on our website. If you continue without changing your settings, we'll assume that you are happy to receive all cookies on this website. 

Bart István: A boldogtalan sorsú Rudolf trónörökös

Portre of Bart István

A boldogtalan sorsú Rudolf trónörökös (Hungarian)


Ezer szerencse, hogy a „mayerlingi tragédia” már a fényképezés mindennapossá válásának korában történt – így mégiscsak van valami olyasmi a birtokunkban, amibe belekapaszkodhatunk, valami kézzel fogható és szemmel látható. Nem mintha a fotográfia akár csak létezése e viszonylag korai szakaszában is „hű” lett volna a valósághoz, de legalább nem a portréfestők kaptafáinak alakzatait örökítette meg, hanem – talán – a fényképezkedők önképét, vagy legalábbis azt, hogy mit gondoltak, milyennek illendő (kívánatos?) látszaniuk. Mindenesetre, e fényképes bizonyítékok nélkül még szinte abban is hajlamos lenne kételkedni az ember, hogy szereplőink csakugyan éltek-e valaha – méghozzá nem is olyan nagyon régen, hiszen nagyszüleink gyermek- vagy ifjúkora szinte még kéznyújtásnyira van csak, még belül a családi emlékezet határán, még javában használjuk az akkor készült tárgyakat, lakjuk az akkor emelt épületeket. Lássuk tehát a képeket, és bízzunk benne, hogy valami érdemleges is kiderül róluk.
Ez a domború keblű és dús hajkoronájú delnő például maga Mary Vetsera bárónő. Bármily meglepő, tizenhat-tizenhét éves lehetett, amikor a felvétel készült – körülbelül egy időben a mayerlingi drámával. Azt a félhold alakú gyémánt diadémot viseli a képen, amely oly feltűnően csillogott hajában az új Burgtheater nyitóestjén 1888 októberében. (Az emlékiratok azért tesznek rá megjegyzést, mert a diadém illetlenül emlékeztetett azokra a kis ékszertiarákra, amiket a vérbeli hercegnők szoktak volt viselni társasági alkalmakkor, rangjuknak jelzéseképp.)
Tehát tizenhat-tizenhét éves volt – ma még gimnazista lenne. (A teljes igazság kedvéért: akkor is mindenki többnek hitte.) Mária azonban ekkor már a „turf üdvöskéje”; tehát tagja a legjobb bécsi társaságnak s állandó szereplője a lapok divatrovatának, amely sokkal terjedelmesebb és sokkal jelentősebb volt, mint manapság. Körülbelül az volt a funkciója, mint manapság a „színész-interjúknak”. Mi lehet hízelgőbb az „egyszerű” emberek számára, mint akár csak egy pletyka révén is betekintést nyerni a kiválasztott faj mindennapi életébe – mely természetesen napestig való bálozásból, vadászatból, lóversenyzésből és „ruhaköltemények” felvonultatásából áll? De persze a legkülönösebb az, hogy Vetsera Mária élete alighanem csakugyan kizárólag ebből állt.
„Vetsera baronesz megvonta kegyeit a rókától. Node, persze a coboly sem épp divatjamúlt, hiszen már az Édenkertben is viselték. Nos, ez a költséges kis vadállat csimpaszkodott a baronesz nyakába a minap a lóversenypályán egy egész délutánon által. A kis bestia apró fejecskéje szorosan simult Mary baronesz hírneves kerekded állacskája alá, míg lábait gondtalan lógázta a hátán. A selymes szőrméjű kis fenevad nagyon jól érezhette magát, mert egyet sem mozdult a hosszú futamok során; fekete gyöngy-szeme versenyt villogott gazdája közmondásos gyöngy-fogainak csillogásával.” Így a Wiener Tagblatt (Moritz Szeps lapja, azaz – mint tudjuk – Rudolfé) valamikor 1888 őszén.
Az ember eléggé tanácstalanul nézi a fotográfiákat – hiába is vizsgálgatjuk, dúlt lelkületnek, pusztító szerelemnek, éjfekete szenvedélynek semmi nyoma rajta. Sőt! Inkább kissé butácska babaarca van – amit következetesen profilba fordítva mutat a fényképésznek, nyilván, hogy jobban érvényesüljön különösen szépnek tartott, puha, kerekded álla. Mindazonáltal annak, hogy híres szépségét hiába keressük a képeken, nem érdemes jelentőséget tulajdonítanunk – a női szépség jórészt közmegegyezés dolga. Következésképpen „sötéten parázsló” szeméről sincs semmi mondanivalónk a képek alapján. Ha mindenki állítja, hogy „izzott” a pillantása, nyilván úgy is volt, ne vonjuk kétségbe. Annyi azért száz év távlatából is megállapítható a felvételekről, hogy a modell kevélyen vállalja a „szépséget” – s láthatólag élvezi is mindazt, ami vele járt, járhatott; Mária szeretett a ,,turf üdvöskéje” lenni. Viszont végzetről és más efféléről szó sincsen. Csak épp kicsit öregíti magát (mint akkoriban, amikor a „fiatalság” mint erény, még nem volt feltalálva, még mindenki tette – Rudolf is), mert legfőbb ambíciója, hogy igazi delnő legyen valahára.
Jóllehet Larisch grófnő (emlékszünk: a „párka”) már a tragikus szoborcsoportozat alakjaként ír a leányról, s ez alighanem átszínezi egyébként is huszonöt éves emlékeit, az mindenesetre kiolvasható a grófnő fentebb már idézett és még sokszor idézendő emlékirataiból, hogy milyennek látták a baroneszt a bécsi társaságban: „… arca kitörölhetetlenül él emlékezetemben. Csak szememet kell lehunynom és máris magam előtt látom üde szépségét. Nem volt magas: karcsú alakja, telt keble idősebbnek mutatta tizenhét évesnél. Arcbőre csodálatosan finom volt: kicsiny, élveteg s piros ajka apró, fehér fogakat rejtett, amiket én »egérfogaknak« neveztem. Soha párját nem láttam lélekteljes szemének, hosszú pilláinak és finoman ívelt szemöldökének. Sötétbarna haja nagyon hosszú volt, keze-lába kicsiny és finom, járása megejtő és elmondhatatlanul kecses.”
És a szeme? A szeme milyen színű volt? – kérdezné az ember a legszívesebben ily érzelmektől fűtött leírás olvastán. Ezzel azonban Larisch grófnő érthetetlen mód adósunk marad. Nos, Vetsera Mária szeme kék volt – ezt azonban máshonnan tudjuk. Akárcsak azt, hogy Mária cigarettázott! Ne becsüljük le ezt az apró adalékot sem, mert sok mindenről árulkodhat: kamaszos extravaganciáról vagy a csupa nőből álló Vetsera-ház keleties háremhangulatáról?
– „Mary ostoba gyermek – válaszolta Hanna a másik szobából –, s úgy látom, a legjobb úton van, hogy elveszítse azt a csöpp eszét is, ami még megmaradt.
– Szó sincs róla – vágott vissza Mary.
– Miről beszéltek tulajdonképp? – kérdeztem újólag.
– Nos – szólt Hanna, átsétálva húga szobájába – elmondom, bár úgysem fogod elhinni, hogy valaki ilyen bolond lehessen. Képzeld csak, Marie, a húgom a bolondulásig szerelmes – csak neked árulom el – szerelmes a trónörökösbe! Nos, mit szólsz ehhez az esztelenséghez? És nem is sejti, hogy milyen nevetségessé teszi magát ezáltal!
Mary szeme felragyogott, de egy szót sem szólt. Hanna folytatta: – Irántad érzett nagy szeretetét is csak annak köszönheted, hogy rokona vagy Rudolfnak. Elhiteti magával, hogy még hasonlítasz is rá! Mondd el neki, hogy mit eszik, mit iszik, és Mary csüngeni fog ajkadon.
– És kinek mi köze hozzá? – kérdezte Mary elnyújtva és kihívón. Milyen csodálatos teremtés is volt! Ösztönszerűen kacér, öntudatlanul erkölcstelen, csaknem keletiesen érzéki, amellett olyan kedves, hogy mindenki megszerette. A szerelemre született, és egyiptomi kalandja az angol katonatiszttel asszonnyá érlelte; már ismerte a szenvedély tüzét.” Larisch úgy fogalmaz, mint a „mayerling-románok” szerzői; szépelegvő-sejtetőn, de azért félreérthetetlenül.
Beláthatjuk, hogy a szűziesen romlott gyermekdémon nélkül fabatkát sem érne az öngyilkos királyfi legendája. Titok, erotika, könny és mindent elsöprő szenvedély – mindeme nélkülözhetetlen alkatelemeket Mary szállítja a történethez. Ennél többet tulajdonképpen nem is kell tudnunk róla.
De nem is igen lehet közelebbit kideríteni. Még az is indulatos viták tárgya, hogyan sikerült végül is a trónörökös közelébe férkőznie – hiszen nyilván az viseli a felelősséget az egész tragédiáért, aki bemutatta őket egymásnak. Mária anyja a bécsi ismerősök számára készített és csupán néhány száz példányban kinyomtatott (mégis könyörtelenül elkobzott) emlékiratában Larisch-t vádolja kerítéssel – alighanem joggal (mint majd még látni fogjuk), hiszen az utolsó néhány hónapban legalábbis, kétségtelenül ő szervezte meg a találkozásokat, ő fedezte a pásztorórákat (ez itt a helyes kifejezés!) kisebb-nagyobb hazugságokkal, mert a jól őrzött úri kisasszony másképp aligha kalandozhatott volna a városban felügyelet nélkül.
Larisch természetesen elhárítja magától a felelősséget – egész emlékirata egyébről sem szól. Szerinte a lány maga tette meg a döntő lépést: levelet írt Rudolfnak, melyben szerelmet vallott neki, és találkozót kért tőle. A grófnő pedig már csak döbbenten értesült a fejleményekről, s csupán azért vádolja magát keserűen, hogy nem sejtette meg a tragikus jövőt és nem riasztotta a családot. A megdöbbenés valószínűleg utólagos túlzás; a bécsi arisztokrácia (maga a két éve megözvegyült, de még fiatal – alig negyvenéves! – és virgonc Vetsera báróné is) meglehetősen szabados életet élt Rudolffal az élen. Rudolf pedig sűrűn kapott felkínálkozó vallomásokat (és jó vagy rossz kedvében némelyiknek a végére is járt), hiszen a trónörökös mágikus figura volt, sztár, kiválasztott – a jövő felkentje, az ígéret maga, remények fókusza, titkos képzelgések és vágyak nyilvános bálványa. Annak idején még Ferenc József elődjének, a köztudottan féleszű Ferdinándnak is akadtak imádói.


PublisherHelikon Kiadó, Budapest
Source of the quotationp. 29-32.

Иштван Барт - Незадачливая судьба кронпринца Рудолфа (Russian)


Какая удача, что «майерлингская трагедия» произошла в тот период, когда фотографирование стало повседневным явлением, поэтому мы все же располагаем какими-то конкретными, осязаемыми вещами – их можно потрогать руками, увидеть глазами. Не сказать, чтобы фотография в младенческом своем возрасте была так уж «верна» действительности, но она хотя бы запечатлевала не обезличенные фигуры, создаваемые по шаблонам портретной живописи, а как бы автопортрет фотографируемого или по крайней мере его представление о том, каким ему подобает (желательно) выглядеть. Во всяком случае, без этих фотодоказательств так и подмывает усомниться, что персонажи нашей истории вообще жили на свете, да еще и не так давно, ведь детство-юность наших прадедушек и прабабушек не успели уйти в необозримое прошлое, они еще здесь, в пределах семейной памяти, мы еще пользуемся изготовленными в ту пору вещами, живем в построенных тогда зданиях. Итак, давайте взглянем на фотографии, вдруг да углядим нечто существенное.
К примеру, пышногрудая дама с короной густых волос – сама баронесса Мери Вечера. Поразительно, однако в то время, когда делался снимок – незадолго до майерлингской драмы, – ей было лет шестнадцать-семнадцать. На фотографии она изображена с бриллиантовой диадемой в виде полумесяца, которая столь вызывающе сверкала у нее на голове в октябре 1888 года, когда состоялось открытие нового Бургтеатра. (В различных мемуарах упоминается эта диадема, поскольку, она до неприличия напоминала украшенные, драгоценностями венцы, в которых полагалось появляться «на люди» принцессам крови в знак их высокого отличия.)
Значит, ей было всего лишь шестнадцать-семнадцать лет, сегодня она еще ходила бы в гимназию. (Точности ради заметим: и тогда ее все считали старше.) Однако Мария уже успела прославиться как «любимица общества», а следовательно, была вхожа в венские светские круги и постоянно фигурировала в газетных рубриках мод, которые были куда более пространны и содержательны; чем в наше время, выполняя примерно ту же функцию, что нынешние разделы «из жизни актеров и актрис». Что может быть более лестным для «простых смертных», чем хотя бы на уровне сплетни заглянуть в повседневную жизнь избранных, которая, конечно же, состоит сплошь из бальных увеселений, охотничьих забав, игры на скачках и демонстрации ослепительных туалетов? Но самое странное, что жизнь Марии Вечера действительно заключалась почти сплошь в этом.
«Баронесса Вечера лишила своей милости лисицу. Ну так ведь и соболя не назовешь вышедшим из моды, даже в раю его носили. И вот этот маленький, но дорогостоящий хищник нежился, свернувшись клубком, на шее баронессы все послеобеденные часы, что она провела на скачках. Зверек плотно прижимался головкой к знаменитому округлому подбородку баронессы Мери, беззаботно свесив лапки вдоль ее спины. Маленький пушистый хищник, должно быть, очень уютно чувствовал себя, ибо так и не шелохнулся за все время забегов; его черные глазки-бусинки соперничали своим блеском с вошедшими в поговорку сверкающими жемчужными зубами его хозяйки». Такие «перлы» можно было прочесть осенью 1888 года в «Винер Тагблатт» (газете Морица Сепша, то бишь – как мы знаем – Рудольфа).
Несколько теряешься, изучая эти фотографии; на них и следа нет бурных душевных переживаний, испепеляющей любви, губительной страсти. Напротив, у нашей героини глуповатое, кукольное личико, постоянно повернутое в профиль – очевидно, чтобы выгоднее оттенить округлый, пухлый подбородок, считавшийся у нее особенно красивым. Напрасно мы стали бы искать на фотографиях и хваленую ее красоту, впрочем, последнее не стоит вообще принимать на веру, ведь женская красота в большинстве случаев результат всеобщего соглашения. Ничего определенного эти снимки нам не скажут и по поводу «мрачно горящих глаз». Если все единогласно утверждают, что взгляд ее «пылал как раскаленные угли», пусть будет так. Зато даже с расстояния в сто лет нетрудно углядеть, что модель охотно принимает титул красавицы и явно наслаждается всеми его преимуществами; Марии нравилось быть «любимицей общества». А вот о какихёлибо роковых страстях или предчувствиях здесь и речи быть не может. Разве что Мария как бы «старит» себя (в те времена, когда молодость как добродетель или капитал еще не котировалась, точно так же поступали все, и Рудольф тоже), поскольку все ее амбиции сводятся к тому, чтобы поскорее стать истинной дамой.
Хотя графиня Лариш (помните? – «парка») пишет о Марии как об одной из фигур трагической скульптурной группы (налет субъективности и патина времени определенным образом сказались на ее воспоминаниях, но из уже цитированного нами и из нижеследующего описания можно представить себе, какого видели баронессу в венском обществе: «…лицо ее неизбывно живет в моей памяти. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу Мери перед собою во всей ее свежей красе. Она не была высокой, но стройная, сформировавшаяся фигура и полная грудь позволяли дать ей больше семнадцати. Кожа лица у нее была удивительно нежная, маленький, чувственный, яркий рот скрывал мелкие белые зубки – я называла их «мышиными». Никогда в жизни не встречала я таких глубоко выразительных глаз, опушенных длинными ресницами, и тонко очерченных бровей. У нее были темно-каштановые, очень длинные волосы, маленькие, изящные руки и ноги, пленительная и неподражаемо грациозная походка».
Ну а глаза? Какого цвета были у нее глаза? – так и подмывает спросить, начитавшись сих прочувствованных описаний. Однако графиня Лариш, бог весть почему, не сочла нужным просветить нас на этот счет. Так вот, глаза у Марии Вечера были голубые; но это известно нам из другого источника. Равно как и еще один факт: Мария курила! Не стоит пренебрегать даже этой мелкой подробностью, поскольку она может свидетельствовать о многом – к примеру, а свойственной подросткам экстравагантности или же об атмосфере дома, состоящего из одних женщин и напоминающего восточный гарем.
«– Мери глупое дитя, – отвечала из соседней комнаты Ханна, – и, по-моему, вот-вот утратит даже ту каплю рассудка, что еще сохранилась в ней.
– Ничего подобного, – дерзко парировала Мери.
– О чем это вы толкуете? – присоединилась к их разговору и я.
– Ну что ж, – сказала Ханна, проходя в комнату младшей сестры, – изволь, объясню. Хотя ты все равно не поверишь, чтобы человек был способен на такую глупость. Вообрази, моя сестричка до безумия влюблена. И в кого же? Открою секрет тебе одной: в наследника! Ну не безрассудство ли? А ей самой и невдомек, что она выставляет себя на посмешище!
Глаза Мери засверкали, но она не произнесла ни слова. А Ханна продолжала:
– Даже ее любовь к тебе объясняется лишь тем, что ты доводишься Рудольфу родственницей. Мери вбила себе в голову, будто ты даже похожа на него! Расскажи ей, что Рудольф ест, что пьет, и она готова будет слушать тебя часами.
– Кому какое дело до того? – вызывающе спросила Мери, растягивая слова.
До чего же восхитительным созданием она была! Инстинктивно кокетлива, неосознанно безнравственна, исполнена чуть ли не восточной чувственности и наряду с этим так мила, что ее любили буквально все. Она была создана для любви, а египетские похождения Мери с английским офицером превратили ее в зрелую женщину; она уже испытала огонь страсти».
Графиня Лариш выражает свои мысли вполне в духе авторов «майерлингскнх романов»: вуалируя-приукрашивая истину и в то же время недвусмысленно давая ее понять.
И мы не можем не согласиться: без целомудренно-испорченной девочки «вамп» вся легенда о покончившем с собой принце гроша ломаного не стоит. Таинственность, эротика, слезы и все сметающая на своем пути страсть – эти необходимые для душещипательной истории атрибуты дает Мери. Собственно говоря, ничего более нам и не следует гнать о ней.
Да и невозможно, даже если бы мы захотели. Ведь предметом горячих споров служит даже такой вопрос: каким же образом удалось ей в конце концов сблизиться с принцем? – ясно, что ответственность за всю трагедию падает на того, кто познакомил, свел их друг с другом. Мать Марии в своих мемуарах, рассчитанных на венский круг знакомых и напечатанных тиражом всего в несколько сот экземпляров (да и то беспощадно конфискованных), обвиняет в сводничестве графиню Лариш – и не без оснований (как мы увидим в дальнейшем), ведь последние месяцы именно она устраивала встречи, она прикрывала любовные свидания (точнее здесь не выразиться!), прибегая к мелкой и крупной лжи, поскольку бдительно охраняемой барышне из приличной семьи вряд ли удалось бы в одиночку, без присмотра, разгуливать по городу.
Графиня Лариш, естественно, снимает с себя ответственность – в ее воспоминаниях то и дело об этом говорится. По ее утверждению, девушка сама сделала решающий шаг: написала Рудольфу письмо, где объяснилась ему в любви и попросила о свидании. Графиня была ошеломлена, узнав о развитии событии, и с горечью обвиняет себя лишь в том, что не предугадала трагического исхода и не забила тревогу, предупредив семью. Что касается «ошеломления», то тут графиня наверняка преувеличивает, да и то задним числом: вся венская аристократия (в том числе и неугомонная баронесса Вечера-старшая, всего лишь два года как овдовевшая, но еще совсем не старая – каких-нибудь лет сорока!) во главе с принцем Рудольфом вела весьма свободный образ жизни. Рудольф частенько получал от дам лестные предложения (и под хорошее или, наоборот, под плохое настроение иной раз и пользовался ими), ведь наследный принц был магнетической фигурой, восходящей звездой, избранником Божиим – надежда будущего, воплощение чаяний, кумир тайных воздыханий и нескрываемо пылких чувств. Да что там, в свое время даже у предшественника Франца Иосифа, известного своим слабоумием Фердинанда, и то находились поклонницы.



PublisherРадуга, Москва
Source of the quotationp. 50-57.

minimap