Szembesítés (Hungarian)
Már itt is volnék. Szemben a másik oldalon a magyar követség. Hm. Jómódú gyáros
vagy kereskedő szép kis palotája lehetett. Követségnek elég szerény. Nagy orosz
textilgyáros nem lakott volna ilyen kicsiben. A Morozovok palotája, amely a
japán követségé lett, cikornyás és ötször ekkora. A Vozdvizsenkán. Nem messze
tőle a nagy bérház, ahol Kun Béla lakott… A második emeleten? A másodikon vagy
a harmadikon? … Már nem tudom.
Most itt át lehet menni. De mégse. Továbbmegyek a Vorovszkaján, aztán meg át
a másik oldalra és úgy…
Megyek. Itt az angol konzulátus. Szolid, megfeketedett kövek. Mintha otthon
építették és a londoni ködöt és kormot is hazulról hozatták volna…
Átellenben a sárga-fehér empire Gigliardi-palota. Akkor: Lenin Iskola. Most
Gorkij Irodalmi Múzeum. A legszebb épület az egész utcában, és ide még be is
mehetnék, kéziratokat nézni üveg alatt. Akkor már inkább embriót spirituszban…
Ez lett a Gigliardi-palotából, ez lett a Lenin Iskolából… Magyar csoport… Mi
lett azokból a fiúkból? Majd Banicza megmondja…
Nincs már Lenin Iskola, vagy elköltözött innen. A Kominternt is a Lovarda térről
valahova a városon kívülre helyezték, és már nem is volt fontos. Aztán megszűnt.
Halott halt meg, rendben… A Gigliardi-palotát Rastrelli építette. Rastrelli
vagy legalábbis valami olasz. Rastrelli… Rastrell – agyonlövés. A Kominternház…
rasztrell… rasztrell… az agyonlövés: golyó, biliárd, biliárd… Á, ezt a házat
Gigliardi építette. Gigliardi, a második, a már eloroszosodott olasz. Gigliardi,
biliárdgolyó, puskagolyó, Gigliardi, zsigoló, Girardi-kalap, bécsi kávéház,
kedélyesség. Wiener schick…
Gigliardi, Rastrelli… Olaszok. Itt meggyökereztek, házaikat belealapozták ebbe
a földbe. Marco Polo… keletre… ezek az olaszok is keletre vonultak. A kereskedők
messzebb mentek, az építészek itt megálltak, keletebbre nem kellett az ő építészetük.
Moszkva a határ. Pénzvágy, becsvágy, szegénység. Először talán a Kreml falát
és tornyát építették olaszok, aztán kétszáz évvel ezelőtt jöttek a Rastrellik,
Gigliardik. Családot alapítottak, fiaik is itt építettek Moszkvában és Pétervárott.
Házakat építettek, hazát találtak. „A proletárnak nincs hazája” – de én a proletár
hazába jöttem, a második hazámba…
Követség nincs több erre már, de civil rendőr persze van itt is. Nem nehezebb
felismerni őket, mint az egyenruhásokat. A régi Pesten botosoknak hívták őket.
Egyenruhájuk keménykalap és meggyfa bot. Itt fényes cipő, jó sötétkék öltöny.
Nehéz munka állni és lődörögni a télutói latyakban. Csakhogy jó ám a lábbelijük,
én meg már érzem a talpamon a nedvességet…
Az aszfaltnak sötét a színe, mint a rég elföldelt csontoknak. Föld feketesége,
titkolt mérgek zöldje keveredett sötét színébe. Fáj ez az aszfaltos utcaföld,
mint a csontok, ha keményen ütik azt, aki már elesett.
A házak is megviselten állnak, közömbösek. Nedves, hámló falak. Persze ezek
nem követségek és középületek.
Az angol konzulátus mellett a nagyon cifra, nagyon szecessziós ház, század eleji
lehet, amikor még Lev Tolsztoj is élt. Tudta-e, hogy itt volt a szabadkőműves-páholy?
Mennyire más, mint ahogy ő egy régi szabadkőműves-páholyt elképzelt, vagy talán
ismert… Most itt az Írók Klubja. Pierre Bezuhov se menne ide be, egész biztos
kikerülné. Ő nem ezen, ő a másik oldalon menne, és kissé még tovább, aztán derékszögben
átjönne egyenesen be a széles előterű kis palotába, amely előtt éppen most megyek
el.
Ez a sárga-fehér zömök oszlopos kis palota, a nagy udvarban kétoldalt szerényebb
szárnyépületekkel, Rosztovék háza… Natasa – a dalos kedvű és szomorú – itt,
ezen az udvaron rakatta le a drága bútort, a ládákba pakolt porcelánszervizt,
Rosztovék minden megmaradt vagyonát. A kocsik kellettek a sebesülteknek, akiket
Borogyinóból hoztak, és egész Moszkván át a macskaköveken zökögő, embert zöcskölő
szekereken, véres szalmán, agyonfáradt lovakon. És velük Andrej Bolkonszkij…
A Háború itt találkozott a Békével, örökre megbékéletlenül… Bolkonszkij meghal,
Natasa nincs. Rosztov család már nem is lehetne. Pierre Bezuhov? Ő igen. A télikabát
rajtam, ez is egy ilyen Pierre tulajdona. Dimitrij Szergejevics Rihlin. Most
fűtetlen szobában fagyoskodik, fújja a körmét. A térdén molyette kockás pléd,
zöld és piros. Mondtam: „Ha elfognak, a kabát is elvész.” Nevet. „Akasztott
ember házában ne beszéljünk kötélről.” Mosolyogni, igen, mosolyogni jól tud:
testes, szemüveges, hajlott hátú. Minden nyáron geológiai expedíción izzad,
szuszog, kapaszkodik, s legjobban a szemüvegét félti a kövektől. Mert a kövek,
mikor kalapáccsal üti, szikráznak és szilánkokra pattannak. Sose akarta Borogyinót
látni, még fegyvertelenül se, de engem nem félt befogadni egyetlen szobájába
Dimitrij Szergejevics Rihlin: Dima, Dimka, tanársegéd a geológián.
No szóval bemegyek Baniczához, aztán hozzá és vissza Alekszandrovba. Nem akarom,
hogy kockáztasson Dima. Nem fogok nála aludni, nem leszek terhedre, Dima, mert
elvesztem a szeretetedet. Pedig fontos, hogy barátom maradj… Érted, ugye?
A házak szürkék és vérszegények, az emberek vérszegények és szürkék. Ezek a
házak, ezek az emberek sokszor voltak ilyen vérszegények, kopottak. Mikor a
borogyinói ütközet sebesültjei döcögtek itt végig macskaköves utcán, a városkapu
felé. És a polgárháború éhsége idején. És most. És azelőtt. És már hányszor?
Ijesztően ugyanaz, pedig semmi se egészen ugyanaz, és semmi sem ismétlődik ugyanúgy.
Tudtam már a táborban is, hogy egyszer majd, ha élek, ide el kell jönnöm. Most
mindjárt itt leszek. A ház a megváltozott Magyarország területe. De csak belül.
Belül Banicza…
Ott, messze, akkor, repülőgépről képzeltem el a várost. Miért ne képzelhettem
volna repülőgépről, mikor vasutat se láttunk évekig, de repülőgépek szálltak
felettünk, rajokban. Keletről nyugatra, mindig keletről nyugatra. Ebből mérlegeltük
a háborút, és sokat megértettünk.
Úgy képzeltem, filmfelvevő-készülékkel vagyok a repülőgépen, látom az Arbátról
csillagsugárban szétfutó utcákat: a Bulvár a térnél tompaszöget alkot, ferde,
mint egy törzse közepéig vízben álló fa. A felvevőgép végigpásztázza az utcát,
a patikától a Rosztov-házig és vissza. Gépközelbe hozza a követségi épületet,
átsvenkol a Tverszkajára, és kísér engem és a szőke norvég lányt, a „Lux”-tól
a Lenin Iskoláig. Itt eltűnünk a Gigliardi-épületben, mely most Irodalmi Múzeum…
De már jövünk is. Ő nem néz a norvég követség felé, én nem nézek a magyar királyi
felé, csak meglökjük egymás könyökét, nem hazánknak vagyunk polgárai, internacionalisták
vagyunk. Befordulunk egy kis utcába. Terítő utca? Villa utca? … Ezen a környéken
minden utcának valami konyhai és ebédlői neve van. A Vorovszkaja Szakács utca
volt… Vorovszkaja új név, de a többieké megmaradt. De hol a norvég lány? És
hol vagyok én? No rendben van, most hagyjuk… A cárok szolgaserege lakott itt,
akkor ez volt a külváros. Azután a külváros kijjebb került, és kis, nemesi kastélyok
épültek itt, a pétervári udvart nem szerető falusi uraságok téli lakásai. Aztán
bérházak, és mikor Moszkva főváros lett, és az utcát Vorovszkajának nevezték
el, a kis palotákba követségek költöztek. Az utca végéről látszik a külső körúton,
egészen szemben áll a cifra húszemeletes új ház. Túldíszített és pöffeszkedő,
ez a Sztálin–Kaganovics-stílus, a „szovjetszkij-kupecseszkij” stílus, ahogy
Dima Rihlin – otthon is csak suttogva – mondja. Belső egyetemi körök így hívják,
így hívják a geológusok is, még a geológusok is… benn, a nagy ház földszintjén
már voltam. Csemegebolt van ott. Márvány, üveg, bronz. Kaviár, de kenyér is,
néha konzerv és néha cukor is. Bemenni? Most bemenni? Hogy összefolyjon a nyálam,
amitől vagy alázatosabb, vagy még dühösebb leszek, mint kellene? Miért akarok
minden fényes élelmiszerboltba bemenni? Nem elég, hogy a Gorkij utcában menthetetlen
besündörgök a nagy boltba, ahová Hertával jártunk hideg vacsorát venni? „Zabaszékesegyháznak”
neveztük.
No most át a másik oldalra és ott vissza! Szép, új és nem is túldíszített épületnél
érek át. Előbb nem vettem észre. No persze a Rosztov-házat bámultam.
Hisz ez már akkor épült, amikor tíz év előtt itt jártam. Színház? Klub?
Fekete kis tábla, aranyozott betűk: Filmszínészek Tanulmányi Színháza. De hát
hiszen ez az öreg bolsevikok és politikai kátorgások székházának készült, most
már jól emlékszem… És ez új, tiszta, jól ápolt… már kicsit a Bauhaus stílusában…
No és mire felépült, az öreg bolsevikok már a Ljubjankára tették át a székházukat,
és a Tagankára. No persze. Így lett a filmeseké. Csináltak azóta jó filmet?…
Hát jó, ehhez semmi közöm… öreg bolsevikok nem maradtak Moszkvában. Legfeljebb
ha másfél tucat. Vagy annyi se? Minek a székház? És biztosan nem a legjava maradt
meg az öregeknek. Vagy nemcsak?… Mindegy! Most nem ez a kérdés, csak kérdezem.
Ezen az oldalon üzletek is vannak. Kicsik, elhanyagoltak, mint azelőtt. A követségek
nem itt vásárolnak. Valamikor külön boltjaik voltak a követségeknek – most is
így lehet. Akkor rendben valónak találtam. Á, persze, hiszen „nem kell az egyenlősdi”!
Most a lét formálja a tudatomat? Nem egészen így volt, nekem akkor se tetszett
a különbözősdi, csak „megértettem”… Ennyit, hogy nem tetszett, mondhatok, ha
többet mondanék, máris ronda hazugság…
Posta. Nem emlékeztem rá. Pedig voltam itt, valakinek levelet is küldtem innen…
Kinek? Ajánlott levél lehetett, be is mentem. Szép, üvegfalú posta volt, új
még, most se csúnya. Kinek írtam? Oly ritkán írtam, emlékezhetnék… No mindegy.
Persze hogy mindegy… Igen, a sarki gyógyszertárban, az arbáti patikában vásároltam
Natasának orvosságot egy rubel hetvenért… Mindegy. Publisher | Magvető Kiadó, Budapest |
Source of the quotation | p. 14-21. |
|
Йожеф Лендел - Очная ставка (Russian)
В сущности, я уже у цели. Вон оно, напротив, здание венгерского посольства. Должно быть, этот красивый особнячок некогда принадлежал состоятельному фабриканту или купцу. Для посольства помещение слишком скромное. Крупный российский текстильный магнат не стал бы жить в таком маленьком доме. Морозовский особняк, который отдан японскому посольству, изукрашен на диво и раз в пять больше. Ну да, тот, что на Воздвиженке, недалеко от бывшего доходного дома, где жил Бела Кун… На третьем этаже… На третьем или на четвертом? Из памяги вон. 'Гут можно бы и перейти на другую сторону. Но нет, я пройду дальше по улице Воровского и лишь затем пересеку мостовую и вернусь обратно… А пока – вперед. Вот британское консульство. Внушительный, потемневший от времени камень фасада. Словно бы здание было построено в Лондоне, а туман и смог тоже завезены с Альбиона… На противоположной стороне улицы – желто-белое здание в стиле ампир, дворец Жилярди. Некогда здесь помещался Институт Ленина, сейчас – Институт мировой литературы имени Горького. Самая красивая архитектурная постройка на улице, и сюда даже интересно было 6ы зайти, взглянуть на рукописи, хранящиеся под стеклом. Прежде можно было увидеть скорее заспиртованных эмбрионов… Вот что стало с особняком Жилярди, с Институтом Ленина… Венгерская группа… Что сталось с теми ребятами? Баница расскажет. Института Ленина больше нет, или же его перевели куда-то в другое место. Коминтерн ведь тоже с Манежнoй площади выселили куда-то за город, да он и утратил былую значимость. А потом и вовсе перестал существовать. Что ж, умирая – умирай, таков порядок вещей… Дворец Жилярци возводил Растрелли… Во всяком случае, кто-то из итальянцев. Растрелли – расстрел. Дом Коминтерна… расстрел… расстрел: пуля, свинцовый шарик, шарик бильярдный… бильярды… Ах да, ведь это зднание строил Жипярди. Жилярди – второй обрусевший итальянец. Жилярди, бильярды, шар бильярдный, свинцовый шарик… Жилярди, шляпа жирарди, венское кафе, благодушная веселость, Wiener schick*… Жилярди, Растрелли… Итальянцы. Осели здесь, пустили корни и корнями – фундаментами домов своих – вросли в эту землю. Марко Пoлo стремился на восток… эти итальянцы тоже тянулись к востоку… Торговые гости проследовали дальше, архитекторы остались здесь: дальше к востоку их архитектурное искусство не требовалось. Москва – это рубеж. Алчность, честолюбие, бедность. Кажется, первыми постройками итальянцев были кремлевские стены и башни, а затем, двести лет тому назад, сюда докатилась вторая волна – все зти Растрелли, Жилярди. Здесь они обзавелись семьями, сыновья их тоже строили в Москве и Петербурге. Строили дома и обрели родину. «У пролетариев нет отечества» – но я-то приехал в пролетарскую страну, на свою вторую родину… Зарубежных посольств в этой части улицы нет, но охранников в штатском, конечно же, хватает. Их так же несложно распознать, как и тех, что облачены и форму. В Пеште а старину их называли «дубина с палкой»: к их униформе полагался цилиндр и вишневая палка-трость. Здесь атрибуты профессии – ярко начищенные ботинки и добротный темно-синий костюм. Нелегкий хлеб – подолгу топтаться или прохаживаться в распутицу. Зато у них крепкая обувь, а я уже чувствую, как сырость подбирается к ногам… Асфальт темного цвета, как кости, давно преданные земле. Чернота земли, смешавшись с зеленью тайных ядов, дала этот темный оттенок. Только этой уличной земле в асфальтовой корке больно, как больно костям, когда тебя бьют лежачего. И дома стоят измученные, безучастные. С сырых стен осыпается штукатурка. Конечно, это не посольства и не здания, отданные под учреждения. Рядом с британским консульством дом в стиле сецессион, весь причудливо изукрашенный – должно быть, построен в начале века, когда Лев Толстой еще был жив. Знал ли великий писатель, что здесь, находилась масонская ложа? Насколько не похожа она на ту старинную масонскую ложу, какою он ее представлял или, возможно, знал… Теперь здесь Дом литераторов. Пьер Безухов тоже не сунулся бы сюда, наверняка обошел бы дом стороной. Он прошел бы мимо по противоположной стороне улицы, а затем, свернув под прямым углом, очутился бы в особняке с широким двором, который я сейчас миную. Этот приземистый желто-белый особняк с более скромными флигелями по обеим сторонам широкого двора – дом Ростовых… Здесь, на этом дворе, Наташа, девушка лирического склада, распорядилась сгружать с подвод дорогую мебель и сундуки с с фарфоровым сервизом – единнственным, что сохранилось от имуществ Ростовых. Додводы требовались раненым, которых везли из-под Бородина через всго Москву измученные лошади, из последних сил тянувшие застланные окровавленной соломой телеги, нещадно подпрыгивавшие на булыжной мостовой. Среди раненых был Андрей Болконский… Война столкнулась здесь с Миром в извечном и непримиримом противоборстве… Болконский умер, да и Наташи больше нет. Семье Ростовых здесь тоже не нашлось бы места. Пьер Безухов? Он – другое цело, он жив. Порукой тому зимнее пальто на мне – собственность такого же Пьера: Димитрий Сергеевич Рыхлин сейчас мерзнет в нетопленой комнатке, дыша на озябшие пальцы. Колени его укутаны траченным молыо Пледом в красно-зеленую клетку. «Если меня возьмут, то и пальто твое пиши пропало», – сказал я. Он только рассмеялся: «В доме повешенного не говорят о веревке». Улыбка у него очень хорошая, как и он сам, полный, сутулый очкарик. Каждое лето он в поте лица трудится в геологической экспедиции и пуще всего бережет свои очки от каменных брызг. Ведь камни, когда по ним бьют молотком, взрываются снопом искр и пождем осколков. Мирный геолог никогда не стремился увидеть Бородино – до того, как взял в рукти оружие, – зато не побоялся дать мне приют в своей единственной комнатушке. Димка, Дима, Димитрий Сергеевич Рыхлин, ассистент профессора… Итак, я нанесу визит Банице, после забегу к Диме, а уж оттуда назад в Александров. Не хочу, чтобы Дима из-за меня рисковал. Я не останусь у тебя с ночевкой, Дима, не буду тебе камнем на шее: боюсь утратить твое расположение. А мне очень важно сохранить твою дружбy… Да ты и сам понимаешь, не так ли? Дома какие-то серые и обшарпанные, лица у людей тоже бескровные и серые. И дома, и здешние люди не раз бывали такими обескровленными, неухоженными. И когда телеги с ранеными под Бородином тряслись по булыжным мостовым, направляясь к городской заставе. И в голодные годы гражданской войны. И теперь. И раньше того. Много, великое множество раз. Картина ужасающе стереотипна, хотя ни в чем нет полного совпадения, ведь ничто и никогда не повторяется с зеркальной одинаковостью. Находясь в лагере, я знал, если выживу, непременно нобываю здесь. Еще считанные минуты, и я цели. Обетованный дом – это территория Венгрии, ныне преображенной. Но Венгрия лишь внутри. Там, за стенами дома, – Баница… Тогда, в далеком краю, я видел этот город как бы с птичьего полета. Да и как иначе мог я прецставлять себе этот город, если не сверху, когда железной дороги мы не видели годами, а самолеты проносились над нами целыми эскадрильями. И всегда только в одном направлении: с востока на запад. Из этого обстоятельства мы делали свои выводы о ходе войны, и многое нам становилось понятным. Мне представлялось, что я лечу в самолете с киноаппаратом и вижу лучами разбегающиеся от Арбатской площади улицы: бульвар образует с площадью тупой улог, как ветви дерева, затопленного до середины ствола. Объектив аппарата пробегает из конца в конец вдоль улицы Воровского: от аптеки до дома Ростовых и обратно. Визуально приближает здание посольства, перескакивает на Тверскуго и провожает нас с норвежской девушкой от «Люкса» до Института Ленина. Мы скрываемся в особняке Жилярди, где ныне находится Литературный музей… Но вот мы выходим оттуда. Она не смотрит в сторону норвежского посольства, я обхожу взглядом посольство Венгерского королевства, мы лишь подталкиваем локтем друг друга: мы – интернационалисты и не чувствуем себя гражданами своей страны. Мы сворачиваем в какой-то переулок: Скатертный, Ножовый? Названия улиц в этом районе обязательно связаны с поварней и трапезной. Сама улица Воровского прежде называлась. Поварксой… Воровского – название новое, а за переулками сохранились их прежние, исконные наименования. Но где теперь та норвежская девушка? И где я сам? Ну да ладно, оставим эту тему… В былые времена здесь селилась царская челядь, и это была окраина города. Затем границы старого города расширились, здесь выросли небольшие дворянские особняки – зимнее пристанище номещиков, не жаловавших петербургский двор. Позднее стали возводить доходные дома, еще позднее Москва превратилась в столицу, Поварскуго переименовали в улицу Воровского, а особняки заняли под посольства. Отсюда, с конца улицы, хорошо виден возвышающийся по ту сторону кольца новый многоэтажный высотный дом. Изобилующий архитектурными вычурами, заносчиво-чванливый, он утверждает собою вкус Сталина – Кагановича, «советский купеческий стиль», как выразился Дима Рыхлин – шепотом, даже в своих четырех стенах. В тесных университетских кругах так называют этот стиль геологи. Даже геологи… На первом этаже высотного дома я уже побывал. Там находится гастрономический магазин. Всюду мрамор, зеркальное стекло, бронза. Икра, но и хлеб тоже, а иногда бывают консервы и даже сахар. Зайти, что ли? Чтобы во рту собралась слюна, чтобы почувствовать собственную приниженность и злобу больше, чем можно вынести? Отчего меня так и тянет заглянуть в роскошный гастрономический магазин? Разве мало, что я, не удержавшись от соблазна, сунул нос в большой гастроном на улице Горького, куда мы с Гертой ходили за холодными закусками к ужину? Помнится, мы прозвали его «Храмом чревоугодия». Ну а теперь пора переходить на другую сторону – и обратно! Я перехожу в том месте, где стоит новое здание, красивое, но без архитектурных излишеств. Как это я не заметил его раньше? Ах да, я же любовался домом Ростовых. Помнится, его начинали строить десять лет назад, когда я был здесь последний раз. Что в нем – театр, клуб? На фасаде черная табличка с золотой надписью: «Театр-студия киноактера». Постойте, да ведь здесь собирались открыть Дом старых большевиков и политкаторжан, теперь я вспомнил! Новое, чистых архитектурных линий, тщательно отделанное здание… постройка напоминает стиль «Баухауз»… Все ясно: к тому времени, как оно било готово, старые большевики прочно обосновались на Лубянке да на Таганке. Дом перешел к деятелям кино. Интересно, удалось ли им за эти годы сделать хороший фильм?.. Впрочем, мне-то какое дело! А старых большевиков в Москве не осталось. Разве что десятка полтора. Или даже и дюжины не наберется? Конечно, собственный дом жалкой горстке людей ни к чему… Да и из стариков-то, наверное, остались не лучшие. Или я ошибаюсь? Ладно, все равно. Сейчас на этот вопрос не ответишь, хотя он буквально напрашивается. На этой стороне улицы кое-где есть магазины. Маленькие и обшарпанные, как и прежде. Дипломаты сюда за покупками не ходят. Когда-то у посольств бьигп свои спецмагазины; очевидно, они сохранились н по сию пору. Прежде я находил это в порядке вещей: конечно, «нам не нужна уравниловка»! А теперь, выходит, бытие определяет мое сознание? Впрочем, не совсем так: ведь мне и тогда не нравилась эта кастовая привилегированность, просто я «понимал», что без нее не обойтись… Говоря, чтo не нравилась, я не кривлю душой, но, вздумай я сейчас употребить более сильное выражение, это было бы бессовестной ложью… Почта. Совсем не помню ее. А ведь я здесь бывал, даже кому-то отправлял письмо отсюда… Кому? Письмо было заказное, если я посылал его с почты. Красивое бьило здание, со стеклом по фасаду, оно и сейчас приковывает взглядS. Кому же я писал тогда? Ведь я так редко писал письма, что можно бы и запомнить… Впрочем, не все ли равно? Конечно же, все равно… А в аптеке на углу Арбата я покупал Наташе лекарство за рубль семьдесят… Все равно…
* Венский стиль (нем.).
Publisher | Радуга, Москва |
Source of the quotation | p. 202-207. |
|